Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин

Вскоре после выхода «Треугольной груши» Лиля позвонила поэту, позвав к себе: «Я стал бывать в ее салоне. У нее был уникальный талант вкуса, она была камертоном нескольких поколений поэтов. Ты шел в ее салон не галстук показать, а читать свое новое, волнуясь — примет или не примет?» Зинаида Волконская с Тверской улицы тоже всячески зазывала в свой салон поэта, но другого — Пушкина. Александр Сергеевич пару раз пришел, а потом не знал, как отвязаться от такой чести — читать салонной публике стихи. А когда его совсем достали, взял и прочел им «Поэт и чернь», чтобы более не приставали. Но Вознесенского салонная атмосфера влекла, как мотылька. «После ора на меня Хрущева, — продолжает восторгаться Андрей Андреевич, — телефон мой надолго смолк, но ЛЮБ позвонила сразу, не распространяясь, опасаясь прослушки, но позвала приехать. В глазах ее были беспокойство и участие… Лиля Юрьевна оставила очень интересные мемуары. Читала нам их по главам. К мемуарам она взяла эпиграф, со старомодной щепетильностью испросив у автора разрешения поместить его в свою книгу: “Стихи не пишутся, случаются, как чувства или же закат. Душа — слепая соучастница. Не написал — случилось так”. Я бы и сам взял сии свои строки эпиграфом к этой книге, но, увы, разрешение было дано Лиле Юрьевне».

Вознесенскому она сильно поможет, введя в свой круг, познакомив с нужными хорошими людьми, в том числе Арагонами, Эльза переведет его стихи на французский. Другой не менее опекаемый Лилей поэт — Виктор Соснора, но в галерею «официальных шестидесятников» он как-то не впишется, быть может, из-за того, что так и останется жить в Ленинграде — «великом городе с областной судьбой». Свой «Миллион алых роз», достойный для исполнения на «Песне-83» Аллой Пугачевой, Соснора не удосужится сочинить.

И еще одно меткое замечание Вознесенского: «В этот дом приходить опасно. Вечное командорское присутствие Маяковского сплющивает ординарность. Не всякий выдерживает такое соседство». Характерная цитата, дающая нам представление о самооценке Вознесенского, упокоившегося, как известно, не в Переделкине («рядом с Пастернаком», как для себя хотел Евтушенко), а на Новодевичьем, где и Маяковский.

С годами Вознесенский будет ходить в этот дом все реже: некогда, из одной загранпоездки вернешься, а пора уже вновь собирать чемодан! Визиты вежливости — по-другому его посещения старой дивы и не назовешь. В декабре 1976 года он забежит на полчасика в сочельник — мода отмечать католические зимние праздники распространится тогда в Москве среди неверующей фрондирующей интеллигенции. Для Лили его приход будет праздником бóльшим, нежели повод, по которому собрались; за столом икра красная и черная, крабы и угри, миноги и заливной судак, всякие колбасы, камамбер, мандарины. «Не стесняйтесь — берите побольше: всё из “Березки”… И колбаса похожа на колбасу, а не на бумагу из туалета…» — вспоминал слова Лили пришедший вместе с Вознесенским Аркадий Ваксберг. А посередине стола — почему-то гигантская редька из Узбекистана (или из «Березки»?).

Вознесенскому не пьется и не сидится, он, конечно, благодарен Лиле за то, что она сделала для него два десятка лет назад, но не торчать же здесь до полуночи: что она может дать ему сейчас, чем полезна? Его и так «три дома на вечер зовут». Лиля рассказывает о Париже, но разве его этим удивишь? «Андрюша, вы знаете, в Париже я ожила… Меня окружили в Париже такой любовью, что снова жить захотелось. Дайте-ка мне немного икры». Она ест икру в очередь с таблетками, запивая шампанским. Наконец, отсидев положенное для приличия время, Андрей Андреевич находит в себе силы соврать: «Лиля Юрьевна, нам пора, наш болгарский друг — министр, у него сегодня официальный раут». Друг — это всего лишь поэт из Болгарии, но никак не министр. Лиля растеряна и расстроена: кто же будет все это доедать — к торту даже не притронулись…

Постаревшая Лиля, похоже, не имела успеха не только у маститых советских поэтов, но и у молодых. Эдуарда Лимонова с женой Еленой Щаповой (реинкарнация Лили) затащили к ней под предлогом чтения стихов и записи их на бобинный магнитофон (это было хобби Катаняна): «Квартира была тщательно возделана. Даже в коридорах, кухне, туалете висят и стоят картины и картиночки или раритеты, штучки, флакончики, абажурчики, накопленные за всю жизнь. Катанян привычно демонстрировал музей. Точнее, ненавязчиво, вдумчивым экскурсоводом указывал на особо выдающиеся экспонаты. Мыльницы Маяковского, конечно, не было, но, может быть, где-то в недрах дома и хранилась. Вдруг из этих самых недр вышло ярко раскрашенное существо. Я был поражен тем, что старая маленькая женщина так себя разрисовала и так одета. Веки ее были густо накрашены синим. Я не одобрил ее».

Лимонов, напротив, Лиле пришелся по вкусу, и по сей причине тот поспешил поскорее убраться. Самое интересное, что эмигрировав из СССР, в 1975 году он с Бродским придет к Татьяне Яковлевой, еще одной любови Маяковского, и увидит сухопарую, размалеванную женщину-клоуна, сделав вывод: «Маяковский подсознательно выбирал одного типа женщин, пусть они и были разного роста и облика. Экстравагантность, светскость, яркость, аляповатость и в конце концов кинематографическая ужасность».

Частым гостем у Лили был Сергей Параджанов, еще один богемный персонаж. Когда его в 1974 году посадили по обвинению в гомосексуализме, Брик всячески старалась облегчить его участь, подключив международную общественность в лице Арагона (Эльза умерла в 1970-м). В декабре 1977 года Параджанова освобождают. Лиля даже предлагает ему поселиться у них на Кутузовском. Впоследствии кинорежиссер вынужден был опровергать распространившиеся сплетни о том, что престарелая Лиля его домогалась — и как такое в голову только могло прийти!

А в мае 1978 года у Лили случается перелом шейки бедра, лишающий ее возможности ходить, 4 августа она принимает решение уйти из жизни, проглотив смертельную дозу снотворного. Вознесенский видел ее последнее письмо: «Это душераздирающая графика текста. Казалось, я глядел диаграмму смерти. Сначала ровный гимназический ясный почерк объясняется в любви к Васе, Васеньке — В. А. Катаняну, ее последней прощальной любви, — просит прощения за то, что покидает его сама. Потом буквы поползли, поплыли. Снотворное начало действовать. Рука пытается вывести “нембутал”, чтобы объяснить способ, которым она уходит из жизни. Первые буквы “Н”, “Е”, “М” еще можно распознать, а дальше плывут бессвязные каракули и обрывается линия — расставание с жизнью, смыслом, словами — туман небытия».

А после ее смерти дом из салона превратился в место паломничества, а в перестройку и подавно — многие воспринимали квартиру как музей Брик. Здесь перебывало немало иностранцев, в частности Ив Сен Лоран, переписывающийся раньше с хозяйкой дома, встречавшийся с ней во время ее поездок в Париж: «Это была редкая женщина,